Дом. Часть третья.

Дом. Часть третья.

А. Страж, С. Кран

7.

Туман приобретал сине-фиолетовый оттенок. Серые бетонные стены словно обклеивались им, как подвижными обоями, живущими своей отдельной от сонной окружающей реальности жизнью. Туманная масса постоянно перемещалась и меняла фактуру, но проследить за ее направлением или вычленить законы, которым она подчинялась, не представлялось возможным. Она и не спешила разбираться во внезапно появившемся хаосе, а была рада появлению этой кишащей массы, и хотела надеяться, что это не все, что ее ожидало. Еще. Ей хотелось чего-то еще кроме цвета. Тянущее, сопровождающееся болью ожидание непонятно чего. Надежда на нечто важное, на разгадку, на понимание смысла и находку источника всего. Где? Где? Ну же — появись…Слабое звучание… как далекий треск радиопередач, сопровождаемый помехами. Отчего помехи, всегда громче. Так хотелось разобрать слова. Она знала этот голос. Она слышала его раньше и дорожила. Дорожила…

— Блокировать.

Низкий короткий звук дисконнекта — и все прекратилось. Зрение и в этот раз не успело засечь, как произошли изменения, но стены стали привычно серыми и потеряли долгожданную таинственность.

…Пот на лице быстро превратился в плотную пленку, датчики наверняка уже передали тревожную информацию, значит, скоро она услышит стук в дверь, а пока регенерация. Каждая клеточка в теле будет восстановлена, а если потребуется заменена. Полное очищение и стерилизация.

— Оставьте волосы, — вяло прошептала она.

Трубы причудливым способом переплетенные на северной стене и большую часть времени покоившиеся там, сейчас скорее походили на провода. Гибкие, словно из жидкого металла, они продолжали делать свою работу. Да, они должны реагировать на звук ее голоса, но команда не выполнилась. Другого ожидать не приходилось, русые локоны выпрямились, по длине достигнув поясницы, и окрасились в черный, радужка потемнела до цвета какао. Остальное меняться не будет, славянский типаж только подчеркивал вживленный контраст, придавая внешности тот самый шарм, который неизменно вызывал суеверный страх. Кроме того, установлено, что люди становились более внушаемыми под ее влиянием. Противоестественность облика словно подчеркивала возможность некоего чуда, лазейки в непоколебимых условиях установленных природой, существовании неизведанного. Она олицетворяла невозможное, некое торжество над миром, а люди всегда любили загадки, вечно совали нос не в свое дело. Лучшие из лучших, достойнейшие из достойнейших. Где они теперь, все те, кто приходили сюда?

— Зеркало.

Ртутные нити лихо сплелись вместе, образовав подобие плоского гладкого блюда. Она смотрела на свое отражение. Жаль, что ей никогда не удавалось увидеть себя настоящую. Морщины – они должны были уже давно появиться…

Снова низкий аккорд дисконнекта в голове. Будь оно все проклято. Но это не потушило в ней острое чувство превосходства. Не все в человеке можно изменить, сохранив его самого, даже имея безграничные возможности в области исследований. Бесполезно. Возможно, поэтому она все еще была здесь.

Шаркающие шаги в коридоре и дверь незамедлительно открылась.

— Я белье принесла, — прачка протянула серое ремховатое тряпье.

— Я говорила стучаться.

— Тьфу ты, забыла совсем, но знаешь, там такое твориться!

— Знаю, оставь одежду и уходи.

— Уж и поговорить нельзя, — обижено поглаживая фартук на животе.

— Иди.

…Пусть идет. Надоела.

8. 

Задумчиво иду по этому бесконечному коридору с однотипными дверьми, расположенными и справа и слева, мысли лениво шевелятся в голове. Я очень устал. Устал от этого Дома и его бессмысленных обитателей, от его коридоров, этажей и переходов. Устал от происходящих тут абсурдных и непонятных мне вещей. Сколько я уже здесь? Время перепуталось. Нет разделения на день и ночь, утро и вечер. Когда спать ложиться, когда вставать. Часы на руке уже давно остановились, но я их не выкинул – раб привычки, что-то должно висеть на запястье руки. Стройной картины в голове так и не нарисовалось по поводу происходящего, от этого еще хуже и тошнотворней на душе. Ничего не понятно. В задумчивости толкаю какую-то дверь слева, которая мне попадается на пути в этом темном коридоре. Вхожу.

Резкий свистящий звук выводит меня из задумчивости. Старый москвичок тормозит на грани своих возможностей, вижу как дедок за лобовым стеклом, не стесняясь выражений, припоминает мою родню, как если бы он был с нею знаком, и заканчивает тираду многозначительным: «…понажрутся с утра». Я даже как-то лениво делаю шаг назад, упираясь спиной в старую кладку красного кирпича какого-то здания, чтобы позволить бывалому транспортному средству и дальше бить рессоры на дорогах города. И, конечно, горько улыбаюсь. Улыбаюсь потому, что старик прав. И хотя сам он и не подозревает, насколько точно прозвучало его замечание, все же спасибо ему: и за эмоции, и за целые конечности.

Перехожу дорогу, попутно оглядываясь по сторонам, чтобы сориентироваться: где я. Так-так, все в порядке, маршрут давно протоптан и изменений не предвидится. Все же хорошая штука – двигательная память.

До конца обеденного перерыва еще полчаса. Заставлять себя обедать не хочется. Нажрался. Нажрался собой досыта. Меня немного мутит от собственного же яда, я ем отраву и перевариваю её, только лишь накапливая трупный яд в организме, чтобы снова – жрать, жрать. И делать вид, что не давлюсь этой желчеобразной горечью. Такая привычная горечь. Привычно – значит все в порядке, даже все хорошо. Потому что так бывает всегда. Вернее так бывает часто. А значит – все в норме. Я упиваюсь своей болью. Мне сладко от этой горечи. Вкусно и все на своих местах. Пожалуй, за свои тридцать я успел разобраться, что меня устраивает этот мазохизм. Он в обмене веществ, один из компонентов иммунитета и этакая особенность личности. Именно – особенность личности. Так было больно носить маски и изображать, что теперь без этого как-то пусто. Кроме боли будто бы и не осталось ничего, только она дарит остроту и раскрывает грани. Она красит серое моей кровью, и оно, серое, становится ярче. Красный – это красиво. Я бы сказал: шикарно. Красный богат и насыщен, агрессивен, амбициозен. Он – красный. Он – я. Так не трогайте меня. Оставьте мне эту булавку в брюках: она помогает мне чувствовать себя несчастным. И тогда все в порядке. Я – в норме, мне больно. А булавка мне дорога. Ах, сколько боли связано с ней, сколько противоречий внутри меня мы изобрели с нею вместе, сколько тайн я постиг, находясь на грани. Сколько открылось мне. И сколько всего я закрыл…

Я сберегу ее. Никто не был ко мне так близко, как булавка в брюках, никто не знал меня настолько подробно и не видел меня изнутри. Как она. Засевшая во мне.

А все почему?

Почему, я свободолюбивое существо, живу в тюрьме. Покупаю кисти, чтобы сломать их закостеневшими пальцами, режу холсты, ломаю рамы, рву страницы, жгу письма. Почему у меня все наоборот? Я – идиот? Нет, я сравнивал симптомы. Идиотия – не мой диагноз. Разве что алкоголизм. Да – этот мой. Пива бы… Запить желчь.

А может не надо спрашивать почему. Может спросить — для чего?

Так и для чего?

Для чего?

Упорно…как-то туповато в голове.

Упор лежа принять.

Это Серафимыч показывает на меня коротким указательным пальцем. Сам виноват, я знал, чем чревато нарушение дисциплины. Два по пятнадцать. Нормально. Если бы Виталя еще не улыбался при этом – почти, что праздник. Это его провокация, а я повелся. Ну – ничего. На матах встретимся. Улыбайся, Виталя.

Злюсь. Агрессия ищет выход и нашла прореху в памяти, напоминает про детские обиды.

Закипаю. Бесит все.

Свернуть надо куда-нибудь. Ноги устали, присесть бы… Покурить. Закурил-таки.

Прислушаться. Должен быть цокот копыт.

Есть.

Вот он, мой хороший.

За дождь и луч. Вперед!

Срываюсь с места и бегом по скверику. Бегом. Бежать тоже хорошо. Бежать – это правильно. Это не больно, это знакомо. Это понятно. Бежать! Врезаюсь в заросли кустов, выныриваю из них, ныряю в какую-то подворотню. Бежать! Цокот копыт сзади. Близко уже! Влетаю в старый, обшарпанный подъезд, пинком ноги раскрывая входную дверь и…

… головой ударяюсь о стену того же самого коридора Дома. В глазах на миг темнеет от удара, но зато я уже в норме. Я – в норме, мне больно. В норме Дома.

Уф. Вот что же это такое опять было. Наваждение? Опять чья-то жизнь, таким странным образом показанная мне? Или это галлюцинации моего мозга? Для чего это? Что нужно Дому от меня? Исследователь. Ха! Последнее время я хожу здесь с мыслью, что это меня исследуют. Разбирают по кирпичику моё сознание, вытаскивают из глубин моей памяти все мои скелеты, рассматривают на свет, шлифуют, режут, копаются. А я не понимаю, что тут происходит, и что мне делать. Как выйти отсюда? Ведь есть же люди, которые выходили! Я читал выжимки из архива Управления. Были такие люди, которые выходили отсюда. Я хочу уже домой. Ахинею сказал. Я в Доме и хочу домой. Боже, как же хочется спать. Дали бы поспать хоть нормально – без снов, выспаться, в порядок мысли привести. Я уже перестал понимать, где явь, а где сон.

Вот закуток. Тряпьё какое-то на полу. Лишь бы клопов не было. Без сил валюсь в кучу тряпок и отключаюсь. 

9. 

Ночь в доме ничем не отличалась ото дня. Электрические лампы не меняли немигающего света, а потому тьму можно было отнести скорее к условным, чем к временным понятиям. Потеря временного ориентира – одно из испытаний, которое проходил каждый. Казалось бы, что могло быть проще: устал – спи, выспался – вставай…

— Итак. Тебе нужны ответы. Не так ли?

— Так.

— Тогда мне нужны твои вопросы.

Он вытер вспотевшую ладонь о шерстяной свитер и выдержал паузу. Тень внутреннего сомнения отразилась на лице, на какое-то мгновенье. Отразилась и исчезла:

— Как ты попала сюда?

— Во дает! – она и не услышала как прачка, снова забыв постучать, вошла и стала жадно вглядываться в монитор. – Это ж надо. Первый раз такое – да?

— Тише, дура.

— А меня он слышит? Ну – там, во сне.

— Нет. Зачем ты пришла.

— Дай посмотреть, а?

— Пешком, как все, — проигнорировав просьбу навязчивой старухи, ответила она ему.

— Но почему ты осталась?

Она перевела взгляд на женщину теребившую подол длинной юбки в предвкушении развлечения.

— Исчезни.

— Я тихо, — старуха красноречиво провела пальцами по рту и «закрыла» вымышленный замок в морщинистом уголке губ.

— Я говорю: раз.

Прачка вздрогнула от этого короткого рычащего слова, но с места не сдвинулась.

— Два.

Женщину покорежило под пристальным взглядом черных глаз:

— Все бы только тебе одной, — пряча в глазах зависть, зашептала она, шумно шаркая к двери. – Молодость ей, сила ей! А в моей вот комнате нет телевизора! Что мне теперь? А у меня, между прочим, бессонница. Трое суток на вас оглаедов работаю без минутки отдыха. Я, между прочим, тоже женщина…

— Три.

— Ты ответишь?- он смотрел на нее напряженно.

— Ты всерьез думаешь, что отсюда можно уйти?

— Я не смог найти дверь. Но она, же существует. Разве — нет? Там в туннеле под подвалом были ворота с замком, за воротами виднелся склон горы. Я просто не могу отыскать спуск в подвал теперь.

Тихие всхлипывания, доносившиеся из коридора, как свидетельство капитуляции вызывали раздражение. А жалость? Неужели совсем — нет? Может в ней самой осталось много меньше людского, чем она полагала. В чем же тогда торжество ее человечности? А существует ли это торжество?

Его взгляд посуровел, а руки сжались в кулаки:

— Разве — нет?

— А что подсказывает твое сердце?

Что ж, она нашла возможность задать главный вопрос. Дальше — дело техники.

— Режим исследования переключить.

— Я не понимаю, что здесь происходит, — он прошел по комнате, положив пятерню на лоб. – Бред какой-то. Чистый бред! Где я нахожусь, куда делась вся наша группа. С ума сойти. Ты что-нибудь понимаешь? Ты… Куда ты?

С него достаточно. На сегодня ее участие закончилось. Свернуть, чтобы потом изучить информацию в более сжатом виде, так удобнее анализировать. Он еще кричал. Скоро ли он поймет, что это бесполезно? Сам-сам-сам, мой мальчик, тебе предстоит нескучная ночь. А остальные? Она вынула из стены стального цвета виртуальную клавиатуру, нет ничего проще:

— Вменить прослушанный диалог. Да – всем. Применить манипуляторные комбинации из предыдущих записей, — она провела рукой по застиранному рукаву, словно смахивая воображаемые пылинки.

— Установить замок на мои двери.

Трубы мгновенно ожили и начали работу.

— И… провести Восьмой телевидение, в комнату, — она прислушалась к себе. Никакого чувства облегчения. Только раздражительность и еще малая доля любопытства – Третьего ко мне.

— Запрос отклонен, — механический голос в голове давно был ненавидим ею, но столь же и необходим…